Источник: ''ione.ru''
Сохранение и развитие российского научного потенциала стало приоритетной задачей государства. Приверженность этой доктрине президент Владимир Путин подтвердил три месяца назад: в марте на совместном заседании Госсовета, Совета безопасности и Совета по науке и высоким технологиям под руководством главы государства был принят документ, определивший 53 "центра кристаллизации" критических для страны технологий. Но для массового притока инвестиций в науку необходимо еще создать инфраструктуру рынка sci-tech.
Что представляет собой современная российская наука? На каких направлениях удалось сохранить научный потенциал, а где он безвозвратно утерян? Почему не складывается в России структура инвестирования в sci-tech? Чего ждет от науки бизнес, а от бизнеса ученые? Чтобы найти точки пересечения интересов, "Коммерсантъ-iOne" собрал за одним столом представителей науки и бизнеса. За лигу высоколобых выступили председатель совета Российского фонда фундаментальных исследований академик Михаил Алфимов, генеральный директор Фонда содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере Иван Бортник, сотрудник физфака МГУ и основатель компании "Перспективные магнитные технологии и консультации" Александр Тишин. От лица бизнеса говорили руководитель отдела по связям с научно-исследовательскими организациями Microsoft Research Игорь Агамирзян, директор компании "МФК-Управление инвестициями" Сергей Вакула, директор компании "НИКойл-Управление корпоративного финансирования" Эмиль Малджанов, гендиректор биотехнологической компании "Биокад" Дмитрий Морозов, специалист департамента инвестиционного консалтинга компании Abercade Consulting Надежда Орлова и руководитель проекта "Наука и инновации" Юрий Плетнер.
Высказанное президентом мнение о единственно возможном - несырьевом - сценарии устойчивого развития страны все, кому оно было адресовано, восприняли "на ура". Макроэкономические мотивы государства здесь очевидны: конкурировать на рынке массового контрактного производства с тем же Китаем, недавно вступившим в ВТО, неразумно. А на создание новых аналогов "Смирновской" - национальных брэндов, которые будут хорошо продаваться за рубежом,- уйдут десятилетия. Третий вариант развития - эксплуатировать уже сделанные наработки в научной сфере - казалось бы, наиболее прагматичен. Однако и здесь государству и бизнесу предстоит решить ряд непростых задач. И первая из них - инвентаризация российского научного потенциала.
Один из немногих источников статистики научной отрасли - Российский фонд фундаментальных исследований. Он ежегодно "распыляет" по системе грантов 6% средств федерального бюджета, выделяемых на науку. Именно распыляет - ведь суммы, доходящие до конечного потребителя услуг РФФИ, не так уж и велики. Например, коллектив из шести человек, занимающийся исследованиями в области биотехнологий, может рассчитывать на годовую финансовую поддержку от государства в размере $3 тыс. Но, считает Михаил Алфимов, даже такие скромные точечные инвестиции позволяют влиять на перегруппировку научных сил.
Ежегодно база данных РФФИ увеличивается на 30 тыс. научных отчетов, объясняющих, на что потрачены деньги. За десять лет существования фонда собралась неплохая база. Статистика РФФИ подтверждает: говорить о том, что российская наука сохранилась по всем направлениям, которыми занималась в СССР, неуместно. Но качественные научные коллективы остались, причем не только в Москве, Новосибирске или Санкт-Петербурге. Михаил Алфимов: "По статистике, половину денег фонда получает Москва и Московский регион, другую половину - остальные регионы. Между научными направлениями бюджет фонда распределяется таким образом: 27% - ядерная физика и физика твердого тела, 17% - химия, биология, 19% - медицина, 17% - науки о земле, около 15% - математика, информатика и механика. При этом структура финансирования меняется очень медленно. Самый большой "скачок" за последние несколько лет совершили биотехнологии - их удельный вес в объеме финансирования вырос на 3%. Можно посмотреть на российскую науку и в таком разрезе: из университетских кругов фонд получает около 30% всех заявок на гранты, 50% - от коллективов, занимающихся фундаментальными исследованиями, а 20% заявок носят явно выраженный прикладной характер". Последние - особенная гордость руководителя фонда. Михаил Алфимов: "В последние годы мы ввели такую практику. Ученый, три года получавший грант на исследования, обязан написать отчет о том, кому и в какой отрасли может быть полезна его работа." При этом фонд не собирается отказываться от принятой системы bottom-up (финансируются любые идеи, заслужившие одобрение экспертного совета, даже если ученый не знает, какие результаты он получит). "Вот только интереса к этой базе у промышленности и инвестиционного бизнеса нет,- с горечью констатирует Михаил Алфимов.- К нам приходят люди из Samsung, а вот российские предприниматели у нас ни разу не появились, хотя база существует в электронном виде и часть ее открыта даже в интернете. А поискать есть что. К примеру, изучением моллюсков занимаются сейчас не только биологи, но и математики, физики. У нас в базе 150 тыс. персоналий. Не все, конечно, но многие производят новые знания, и за право заняться их коммерциализацией компании могли бы и побороться".
У бюджетного Фонда содействия развитию малых форм предприятий в научно-технической сфере (распределяет 4% научного бюджета) столь подробной, как у РФФИ, статистики нет. Да и цели у этого фонда ближе к жизни - помочь ученому организовать свой бизнес. По словам бессменного руководителя фонда Ивана Бортника, четверть проектов находится в области медицины и фармакологии - ведь люди всегда будут заботиться о своем здоровье. По его мнению, российская наука по-прежнему сильна в ядерной физике, математике, геологии, материаловедении и астрономии. Причем некоторые из научных школ неплохо вписались в мировую систему разделения научного труда.
Как считает Игорь Агамирзян, российская наука в продолжение традиций советской науки наиболее успешна в неинструментальноемких областях - математике, физике, биологии. Игорь Агамирзян: "Математик по образованию, я долго работал в институте теоретической астрономии и хорошо знаю ситуацию изнутри: чем меньше ресурсов нужно ученому, тем он успешнее и известнее. А вот в областях, которые требуют промышленной поддержки, нам ничего не удавалось со времен императорских академий. Так, ничего не получилось в России с суперкомпьютерами - для их создания нужны огромные вычислительные мощности. Поэтому я вынужден признать, что, например, такого направления как computer science в России просто нет".
Последнее десятилетие развития науки в России блестяще доказало, что sci-tech способен быть офшорным. Русские ученые оказались востребованы на Западе - но только не во плоти, а как авторы пригодных для коммерциализации идей. "Глобализация неумолима - наши знания успешно внедряют в производство другие,- сетует Игорь Агамирзян.- Но, в принципе, я не вижу препятствий и для обратного процесса: почему бы в России не коммерциализировать результаты научных исследований, выполненных, к примеру, американскими или китайскими учеными".
На практике пока все получается наоборот. С одной стороны, подавляющее большинство постсоветских НИИ, отдельных изобретателей и групп ученых, даже имеющих что выставить на продажу, не торопятся это делать. По одной причине: в России отсутствует венчурный рынок sci-tech. В развитых странах это многоступенчатая, но чрезвычайно гибкая структура из разнокалиберных инвестфондов, малых предпринимателей и крупных институциональных инвесторов, сопутствующих провайдеров услуг (патентоведы, юристы, исследователи и т. п.), а также рынков труда, идей и капитала. Игорь Агамирзян: "В США государственная политика в области науки состоит в том, что результаты исследований, которые финансировались за счет публичных фондов и налогоплательщиков, неминуемо должны коммерциализироваться. Например, непосредственно при Массачусетском технологическом институте есть организация MITRA, которая специализируется на продаже разработок, сделанных в институте. И результат ее деятельности оценивается не по числу инновационных продуктов, а по числу новых компаний. Похожий кластер есть и в британском Кембридже. Там работает около 1,5 тыс. компаний, которые выводят на рынок научную продукцию университета".
Цивилизованный рынок инноваций в России возникнет лишь с приходом на него инвесторов. Государство уже выбрало для себя приоритетные направления исследований. Теперь дело за крупным бизнесом и частными инвесторами ("бизнес-ангелами"). Впрочем, участники "круглого стола" практически единодушно признают, что до массовых вложений в sci-tech и тем, и другим нужно еще дозреть. Сергей Вакула: "Инвестирование в научные R & D - тип бизнеса, который доступен лишь узкому кругу избранных, тем, кто может понять, что это долгосрочное, но чрезвычайно выгодное дело".
А выгода от исследований для каждого своя. Причем не всегда намерения разработчиков совпадают с интересами финансистов. "Инвестиционному банкиру, промышленнику или малому предпринимателю наука сама по себе не нужна. Им нужны инновационные продукты, а не участие в научном процессе",- говорит Сергей Вакула. С ним согласен Дмитрий Морозов: "Ученые слишком заинтересованы в процессе - им это интересно, они этим живут. Вопрос в том, когда эти люди перейдут от заинтересованности в процессе к заинтересованности в результате".
Не менее важен другой вопрос: как оценивать инвестиционную привлекательность научных достижений? По мнению Михаила Алфимова, продукт труда ученого - это его публикации в престижных журналах. Бизнес считает иначе. Сергей Вакула: "Для нас значение имеет степень нераскрученности идеи. Вот недавний пример: пришел ко мне ученый с действительно классной идеей. Но выяснилось, что он рассказал о ней на дюжине конференций и в деталях описал в научных журналах. Скажите, зачем мне такое ноу-хау?"
Проблема несоответствия научного креатива рыночным реалиям решается новым типом предпринимателей - инновационными бизнесменами. Надежда Орлова: "Нужны бизнесмены от науки, владельцы бизнесов, а не просто линейный управленческий состав. Линейные менеджеры сами появятся, когда будет на них спрос". Элитного образования менеджмент инноваций не требует. Александр Тишин: "Физфаки и химфаки готовят огромное количество специалистов, которые не востребованы в стране. Нужно сделать так, чтобы они стали инновационными менеджерами. Хорошего биолога, физика и математика сделать управленцем не сложно".
"К сожалению, это дорога в одну сторону,- замечает Игорь Агамирзян.- Я знаю массу ученых, которые стали бизнесменами, и пока не знаю ни одного, кто бы вернулся в науку".
Единственный островок относительного благополучия в российском sci-tech - это прикладная корпоративная наука. Вполне оправданный интерес к этой сфере проявляют предприятия добывающих отраслей (прежде всего - нефтяники, газовики и металлурги). Они инвестируют в R & D для того, чтобы получить продукт более высокого передела. Эмиль Малджанов: "Сейчас Россия - это энергетический придаток мира. Мировая энергетическая потребность растет со скоростью 2-3% в год - на этот же темп роста обречен и наш крупный бизнес. А увеличить темпы роста он может только за счет перехода на продукцию с более высоким уровнем добавленной стоимости". За примерами далеко ходить не надо. Так, объем заказов, выполненных институтом "Гипроникель" (дочерней структурой "Норникеля"), в прошлом году превысил $3,5 млн. ТНК тратит на науку около 3% капитальных инвестиций, а ЛУКОЙЛ строит суперсовременную научную базу в Когалыме. Однако, по убеждению самих ученых, имеющихся отраслевых проектов и средств явно недостаточно. Теневая сторона корпоративной науки в том, что инициаторами прикладных проектов зачастую выступают сами исследовательские организации. Иван Бортник: "Искать ученых, которые интересны бизнесу, должен сам бизнес. Заинтересованность бизнесменов в исследованиях, в R & D должна быть выше, чем у самих ученых,- им же нужно выживать на конкурентном рынке. И они должны бегать за исследователями. Но наши компании жизнь еще не заставила так думать".
Что же касается фундаментальных исследований, то участники "круглого стола" считают, что это дело государства. Игорь Агамирзян: "Представитель компании Boeing недавно заявил, что акционеры компании никогда не позволят спонсировать долгосрочные научные исследования. При этом Boeing - один из крупнейших заказчиков R & D".
Де-факто инвестиции в фундаментальные исследования - это высокорисковые вложения, которые берет на себя государство. По словам Дмитрия Морозова, лично он готов делиться своей прибылью с такими фондами, как РФФИ, за то, что, проводя экспертизу и мониторинг научного рынка, они снимают с него часть рисков. Разумеется, если научная идея превратится в хороший бизнес. Но инфраструктуры научного рынка нет, и делиться особо не с кем. Александр Тишин: "Таких фондов должно быть как минимум десять. Мало ли бывает, не сошлись характерами ученый и руководитель фонда - пусть у человека будет возможность уйти за грантом в другой". Юрий Плетнер: "По отношению к фундаментальной науке бизнес не является должностным лицом. Но при умном подходе фундаментальные научные школы могут привлекать деньги бизнеса, например, обещая ему взамен не научные продукты, а PR-эффект. Так, группа ученых Института экспериментальной и теоретической физики и НИИ ядерной физики МГУ предложила компаниям поучаствовать в финансировании их работы по реализации вычислительного проекта GRID Европейской организации ядерных исследований (CERN). Они подробно описали ожидаемый PR-выход, связанный с авторитетом CERN и общеевропейской значимостью проекта GRID. Предложение вызвало интерес у некоторых ИТ-компаний, именно с точки зрения возможного PR-эффекта".
Другой вопрос, вставший ребром на "круглом столе": входит ли Россия вообще в число стран, которые могут позволить себе заниматься фундаментальными исследованиями? Игорь Агамирзян: "Я абсолютно уверен, что если сейчас вообще перестать финансировать фундаментальную науку в России, это никак не отразится на общемировых достижениях. Сейчас США финансируют фундаментальную науку в объемах, достаточных для того, чтобы насытить весь мир". В этой части ученые-фундаментальщики с ним согласны. Михаил Алфимов: "По многим направлениям объем американских публикаций может закрыть все потребности. Но фундаментальная наука - это не только знания. В первую очередь это люди - носители знаний, основатели научных школ. Если мы потеряем школы и когда-нибудь в более благополучные времена захотим их вновь создать, денег потребуется несравнимо больше".